– И вы… вы всё это знали?! Почему вы дали мне эти ноты?! – Энтони почти закричал.
– Я… не хотела. Я надеялась, что ты не возьмёшь их. Я сказала "архив", не думая, что ты найдёшь именно её. Она находит только тех, кто может её сыграть. Она сама выбирает. Я… – она опустила глаза. – Я видела это раньше. Один мальчик. Десять лет назад. Он тоже… начал играть. А потом… исчез. Осталась только последняя страница партитуры. Кровью исписанная. Он был дирижёром. Как и ты теперь.
Сзади послышался шаг. Это был Тревор. Он стоял у порога, молча, бледный, как бумага.
– Дирижёр?.. – повторил он. – Что это значит?
Мисс Грейсон посмотрела на него и тихо сказала:
– Энтони начал её. Значит, он должен закончить. Эта музыка не терпит тишины. Если её не доиграть – она будет звучать внутри, гнить, разрывать изнутри. Но если закончить… – она замолчала, и в голосе её прозвучал страх. – Тогда… они выйдут. Все.
Энтони отшатнулся. Руки похолодели, как лёд.
– Я не собирался… – прошептал он. – Я просто хотел найти музыку для проекта. Я не знал…
Мисс Грейсон поднялась и подошла к нему. Её голос стал еле слышен, почти шёпотом.
– Они уже рядом, Энтони. Ты слышишь их во сне, чувствуешь в зеркале, видишь, когда не должен видеть. Симфония живёт в тебе. Ты – не слушатель. Ты – инструмент.
Он сглотнул. Горло сжалось. За спиной что-то скрипнуло. В кабинете погас свет. Только лампа на столе мерцала, будто в ней завёлся собственный ритм.
И он знал:
Когда он вернётся домой, следующая партитура уже будет ждать его.
Глава 6. Обратного пути нет
Энтони стоял у пианино, вцепившись в край крышки, будто в спасательный круг. Перед ним – новая партитура, аккуратно разложенная, будто её кто-то только что положил. Бумага снова старая, снова покрыта чёрными завитками, похожими на когтистые письмена, но теперь они словно дышали.
Слова мерцали, будто написаны на глазу.
Он не прикасался к ней. Даже не шевелился. Только смотрел – как на взведённую бомбу, чей тиканье слышно только изнутри.
Позади, в углу, Тревор нервно шагал из стороны в сторону и лихорадочно лепетал, словно пытаясь убедить сам себя:
– Чувак… ну серьёзно… просто сожжём их. Всё. Просто… в камин. Бумага же. Обычная чёртова бумага. Сгорит и всё. И… и забудем. Как дурной сон. Ладно?
Энтони медленно повернул голову. И впервые за последние часы ему показалось, что это – рационально. Так, как должен был поступить любой нормальный человек. Просто избавиться от зла. Обрезать корень. Выбросить ключ, чтобы никто больше не смог открыть эти адские двери.
Он взял партитуру, словно держал не листы, а ящик Пандоры. Бумага была тёплая. Слишком тёплая. Будто хранила температуру чьей-то кожи.
Подошёл к камину. Щёлкнул зажигалкой.
Огонь вспыхнул охотно, языки пламени взметнулись вверх. Всё шло по плану.
Он бросил ноты в пламя.
И в тот же миг огонь замер.
Пламя застыло, как будто кто-то нажал на паузу. Оно больше не горело. Оно стояло в неподвижной форме, словно превратилось в стекло. Энтони не мог поверить своим глазам. Он наклонился ближе… и отшатнулся: листы не тлели, не чернели, они… светились.
Тонкий, пугающий зелёный свет начал струиться от бумаги, как испарения. Он был… неестественным, холодным, как мёртвое северное сияние.
– Офигеть… – выдохнул Тревор, попятившись к стене. В его голосе впервые не было ни иронии, ни бравады. Только голый, инстинктивный страх.
И тогда – дом ожил.
