Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 25

Но стоило родителям papa познакомиться поближе с моей маменькой, которая приехала с мужем в Россию через год после моего рождения, как они признали ее родной. Иначе было и невозможно.

К великому счастью, я, едва ли не единственная из моих сестер, рожденных от этого брака, еще помню милый голос mama, ее нежные руки, ее изящный облик. Боже, с какой неизменной тоской я думаю о краткости ее жизни, о муках, которые она испытала, о стесненности быта, притом что она вынуждена была воспитывать нас, детей, и, наконец, о жестокой трагедии, которая убила в ней жизнь! Кроткая, добросердечная, нежная – таковой предстает она в моем измученном воображении, когда я читаю ее порывистые, сердцем написанные письма.

Увы, бесценные ее слова, сохранившиеся на бумаге, обращены не ко мне, не к сестрам (слишком мала была даже я, старшая из них, когда mama, прожившей с моим отцом 12 лет, не стало), но к бабушке и к любимому дяде моему Николаю, старшему брату отца, с коими mama подружилась. Я перечитываю ее письма, переданные мне дядей, и вижу ее: заботливую, измученную долгами, деликатную, благодарную за помощь.

Дядя чрезвычайно любил моего отца и навестил его вскоре после женитьбы. Полагаю, что он был разочарован братом, ибо у него тогда поневоле вырвалось: «Федор, какой ты пустой человек!» А отец рассказывал об этом, смеясь.

Пожалуй, маменька и дядя были едины в своем мнении относительно моего отца. Вот письмо, где mama пишет его брату года три спустя после их знакомства, что она сочла бы за счастье, когда бы дядя приехал, ибо почитает его как единственного человека, который может обратить к здравому смыслу «эту безрассудную голову». Маменька жаловалась, что сама она слишком впечатлительна и, чувствуя себя слабой и одинокой, легко поддается унынию. Таково было маменьке рядом с papa.

Причина же его уныния тогда заключалась в том, что он – светский лев, душа гостиных, неизменный центр притяжения в любом, даже самом высшем обществе – боялся смены начальства. Как такое может поместиться в одном человеке? Дело в том, что летом 1833 года в Мюнхен на смену прежнему начальнику отца Потемкину прибыл князь Гагарин. «И вот, – сообщает маменька далее, – Теодор… уже сам не свой; его натянутый и обиженный вид, его колкие фразы или хмурое молчание – все искажает его обычное обхождение… и он производит неприятное впечатление». Справедливости ради, маменька отмечает, что и в Гагарине «есть нечто такое, что замораживает атмосферу». Отец испугался не человека, нет, а того, что новому глазу станет заметно неумение вести дела, равнодушие к ним. Потому вовсе не papa, а маменька пишет, что это она наконец волей-неволей преодолела ту робость, а может быть, и чувство приличия, которые до сих пор не позволяли ей деятельно вмешиваться в служебные дела Теодора. Она обратилась к Гагарину. «Когда я заговорила об делах, мне показалось, что я глупо присваиваю себе право покровительства или опеки над мужем». Ах, маменька, судя по всему, без этого было не обойтись, увы! Тут отцу нужна была помощь. А потеряй он работу? И без того скромнее, чем вы жили тогда, вряд ли было возможно: две восковые свечи да чайник на столе, а закуска – умные разговоры с гостями вашего салона.

Даже финансовые проблемы маменька обсуждала с дядей. И дядя, а не отец, выхлопотал, чтобы их родители помогли маменьке расплатиться, хоть и не полностью, с банкиром Беллилем. Когда я читаю ее письма дяде, то понимаю, что отец едва ли принимал участие в трудной жизни своей семьи. Mama писала, что отец «…так занят своим ничегонеделанием», что она потеряла терпение.