Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 27

Да, мне довелось вынести многое. Но как вообразить, что чувствовала mama, будучи невольной свидетельницей этого «романа», происходившего едва ли не на глазах наблюдателей, жаждущих сплетен. Бедная страдалица, она не выдержала позора и в приступе тоски пыталась заколоть себя кинжалом: 3 мая 1836 года отец нашел ее истекающей кровью. Но Господь дал святой душе выжить! Случившееся, увы, приобрело скандальную известность. Отец вынужден был сообщить о трагическом происшествии князю Гагарину и едва не лишился своего места.

После этого главной мечтой маменьки стало уехать в Россию, дабы хотя бы на время избавиться от соседства баронессы Дернберг. Полагаю, что бабушка не ведала подробностей о происходящем. Мата так сумела расположить ее к себе, писала ей сердечные письма. «Любезная маменька, в вашем письме есть слова, которые заставили биться мое сердце и вызвали слезы на моих глазах. Неужели это возможно… чтобы мы… соединились в Петербурге? Признаюсь, именно теперь эта возможность привлекает меня более, чем когда-либо».

Начало письма написано в спокойном, доверительном тоне, и вдруг как будто некий поток стремительно обрушивается: «…клянусь вам, любезная маменька, Теодору крайне необходимо прервать то существование, которое он здесь ведет, – и если для себя я этого хочу, то для него я этого требую, – в полной перемене обстановки я вижу спасение. Если б вы только видели… каким он стал за год, – подавленный, удрученный, больной, опутанный множеством неприятных и тягостных для него отношений, освободиться от которых он неспособен в силу… душевного бессилия… Вывезти его отсюда… – значит спасти ему жизнь…» Сколько самоотверженности в этих словах! О, бедная маменька: с тремя детьми на руках (к тому времени моей самой младшей сестре Китти исполнилось два года), с мужем, который, увы, стал едва ли не чужим! И ныне столь тяжко читать эти слова, полные отчаяния!

В мае 1837 года все вместе: mama и papa с детьми – прибыли в Петербург. Полагаю, что пребывание в России сказалось на состоянии маменьки благостно. Но отец рвался назад, за границу. Не оттого ли, что его ждала там баронесса? О, если mama понимала это, то каково ей было? Милая! Какая все же рана была в ее душе!

В конце лета отец получил назначение в Турин, куда и отбыл. Мы, дети, зимовали с маменькой в Петербурге.

Наша дорогая mama, возможно, надеялась, что время и расстояние разлучат отца с баронессой, оставшейся в Мюнхене. И если эти надежды грели ее до конца дней, стало быть, Господь смилостивился над израненной ее душой. Но мне, к огромному огорчению, открылись тайны – ей, полагаю, неведомые.

Какую боль я испытала однажды, уже будучи довольно взрослой, когда случайно увидела в альбоме-гербарии мачехи невинные, казалось бы, записи возле засушенных ею цветов. «Воспоминания о счастливых днях, проведенных в Эглофсгейме!! Цветы, сорванные 5 июня 1835 года», «Воспоминания о 20 марта 1836 г.!!!», «Генуя… 24 ноября 1837 года». По счастью, я была одна, дожидаясь мачеху, которой не было дома, и внимательно рассмотрела даты. Каких усилий стоило мне сдержаться и, найдя причину, покинуть ее дом. Зная характер мачехи, ее неизменную любовь к отцу, я пришла к горькому выводу, что все эти счастливые даты явно относились к ее тайным свиданиям с моим отцом при жизни маменьки! Иначе вряд ли она хранила бы такие записи, уже будучи замужней. Подтверждение моим догадкам нашла я неожиданно. Из записей, присланных моему супругу для написания биографии papa, выяснилось, что одновременно с баронессой именно осенью 1837 года мой отец был и в Генуе! Свидетельством тому и стихи, переписанные в альбом, которые хранила моя сестра Дарья. На них пометка: «Генуя».