Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 29

Едва началось мое настоящее сближение с отцом, как в возрасте, когда обычно начинают развиваться душа и ум и близость родителей незаменима, меня вновь отправили к тете в Веймар. Таковое решение было, по всей вероятности, принято в связи с рождением моего брата Дмитрия. Я любила тетю, но неотступно преследовала отца настояниями, мольбами забрать меня к себе из Веймара. Вспоминая то время, я понимаю, что тогда впервые по-настоящему осознала: моя родная маменька никогда не вернется. Оттого делала немыслимые попытки быть рядом с отцом, с его новой женой. Наконец отец внял мольбам и привез меня в Мюнхен. Но, прожив некоторое время в семье отца, я мечтала… вырваться в другой мир, где, как я воображала, нашла бы отдохновение моя мятущаяся душа, столь безуспешно (или мне это только казалось?) искавшая любви, к которой я привыкла! Я чувствовала, что Эрнестина готова была отдавать мне и сестрам любовь и даже душу, но разве я могла сравнить баронессу с маменькой!

Я стала умолять, чтобы меня устроили учиться в Мюнхенский королевский институт благородных девиц, дабы… не жить в доме и к тому же снова оказаться вместе с моими сестрами Дарьей и Китти. Пробыв там несколько месяцев, ощутила, однако, такую тоску, что теперь уже молила отца забрать меня и оттуда. Но только года через два я, уже шестнадцатилетняя, вместе с сестрами присоединилась к новой семье отца, переселившейся к тому времени в Россию.

Именно в те годы определялся мой характер: чувствительный, увы, прямодушный, вспыльчивый. Но, став взрослой – по необходимости выполнять светские обязанности фрейлины, – я была вынуждена скрывать душевные движения, хотя и сомневаюсь, способна ли была на это от природы…

Не знаю и поныне, были ли у меня причины ревновать отца к его новой жене, к их дочери – малышке Мари? Эрнестина очень старалась стать нам настоящей матерью. Отец нас, детей, скорее не замечал. Светская жизнь волновала его более, чем что бы то ни было. Будучи самой старшей, я, в отличие от своих младших сестер, маменьку почти не помнивших, представляла ее очень живо и потому невольно сравнивала ее с мачехой. Тем больше у меня было причин добиваться ее любви: восполнить отсутствие дорогой усопшей. Я, как и мои сестры, очень привязавшиеся к ней, стала называть ее mama.

Как ни ценила я новую мать, но не в силах была вообразить, чтобы она могла написать живое, темпераментное письмо, например, своему брату, с которым очень дружила. Письма же моей маменьки и по сию пору обжигают душу неизменной страстностью. Натура самоотверженная, она всю себя до конца отдала другим. Эрнестина стойко принимала все удары судьбы. Хотя и ценою огромных унижений, она не бросила papa, даже став ему ненужной, чужой. Ее главной отличительной чертой было терпение.

Что ж, Господи, знаю: я не должна осуждать кого-либо, а тем паче женщину, которая так много для меня сделала. Но было, было время, когда я задавалась вопросами: кто же все-таки виноват в моем одиноком детстве? В моей одинокой юности? В одинокости моей взрослой жизни? Кто виноват в душевных болезнях сестры моей по маменьке – Дарьи? Кто виноват в ее полном одиночестве? А Китти? Кто осиротил нас? Кто лишил нас, трех сестер, материнского крова? Кто, Господи, заставил нас так страдать? Кто? Кто? Кто?

Отец. И та, кто отняла у нас мать.

Я приехала на родину отца, не зная обычаев и языка. Недаром, видимо, первым мужем моей маменьки был человек, связанный с Россией! Не русской ли была душа ее: русская душа у немецкой графини? Не оттого ли и я, и сестры мои достаточно быстро освоились с новой родиной? У меня, однако, очень долго были трудности с русским языком, хотя отец настаивал на том, чтобы я учила его еще до переезда.