Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 31

Мой разум будили сомнения. Меня иногда смущала и собственная ревность к mama, и двойственность отца и его себялюбие. Те его черты, которые так отягощали жизнь людей, находившихся подле него.

В 1846 году происходил раздел наследства, оставленного моим дедушкой. Дядя Николай повел себя при этом весьма великодушно: он едва ли не заставил отца согласиться на большую долю наследства, чем тот даже ожидал. Отец, его жена, двое сыновей от нового брака: Дмитрий и родившийся в том году Иван – оказались при разделе в выигрышном положении. Нам, особам женского полу – сестрам по маменьке и сестрам по отцу, – российские законы позволяли наследовать лишь малую долю.

К тому времени отец полагал, и, по всей вероятности, справедливо, что я уже достаточно повзрослела, дабы начать вести более самостоятельный образ жизни. Не с этой ли целью он повез меня в Германию к той же тетушке Клотильде и просил ее мужа рекомендовать меня в качестве фрейлины к супруге великого князя Константина Николаевича? Но, вероятно, молодость не позволила мне занять эту хотя и почетную, но нежеланную должность.

Зато в России в своей семье я время от времени небезуспешно выполняла обязанности по домашнему воспитанию малышей. Мы не держали гувернантку, и посему трех моих сестер английскому учила Эрнестина. Сестра обучала меня русскому языку. Я чрезвычайно любила младших братьев и сестру по отцу и с увлечением занималась их образованием.

Папенька, с некоторых пор весьма и весьма занятый собою, стал отдаляться от нас, скорее от меня. То взаимопонимание, которое обещало столь заманчивое будущее нашим отношениям, стало сменяться взаимоотталкиванием. Подтверждением тому – запись из моего летнего дневника 1852 года, где я отмечаю не без огорчения, что у папеньки сплин, он скучает, срывает свое настроение на мне больше, чем на ком-либо другом. Причиной тому, как я тогда по неведению полагала, был мой раздражающе довольный вид. И посему отец, как я разумела, хотел доказать мне, что на самом деле я недовольна. Я приходила к печальному выводу, что «никто не знает меня меньше, чем мой отец, который пытается судить обо мне по себе».

Нынче я с еще большим огорчением признаюсь себе, что, сама того не ведая, и впрямь обозначила веху в наших с отцом отношениях, повернувшихся вспять. И причиной тому была снова женщина.

Та, кто отняла papa теперь уже у мачехи.

Трагедия эта, как нередко бывает, началась с веселья. Однако по порядку. В уже упомянутом мною Смольном институте, где воспитывались сестры Дарья и Китти, училась и некая Елена, или Леля, как мы ее называли, Денисьева, а также ее сестра Мари.

Судьба Лели несколько походила на мою. Отец ее женился на другой, девочкой она была отдана на попечение тетки Анны Дмитриевны Денисьевой, которая была классной дамой моих сестер – инспектрисой Смольного института благородных девиц. Посему Леля была на особом положении: жила не вместе с другими воспитанницами, а у тетки, классные занятия посещала свободно. Денисьева, женщина властного, строгого характера, племянницу любила, баловала, очень рано начала вывозить ее в свет. Будучи любительницей картежной игры, не наблюдала, как это принято, за поведением девушки, и Леля была довольно свободна в том, что она говорит и делает. Обе они бывали у нас в доме, отец встречался с ними и в обществе, где Леля блистала. Тогда я еще не знала, что ее окружали главным образом люди, близкие к ветреной компании графа Кушелева-Безбородко. Ходили слухи, что за ней ухаживал ловелас граф Соллогуб.