Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 30

Младшие сестры Дарья и Китти были отправлены на воспитание в Смольный институт благородных девиц, а меня отец решил оставить в семье, полагая, что мои отношения с его женой вполне хороши. Так и вижу себя самое, склоненную над книгой с гравюрами, ибо в доме я, увы, была почти лишена возможности говорить и общаться с самыми близкими людьми. Эрнестина всегда была занята. Папенька без конца пропадал в свете.

В зиму 1845 года и меня, 16-летнюю, стали вывозить в свет. Я танцевала на балах, во мне принимали участие кузины, родители отца зазывали к себе. На время я излечилась от былой тоски…

Это была светлая пора моей влюбленности в отца и преклонения перед его умом и талантом. По мере взросления я все более сближалась с ним. Его влияние на рост моих духовных запросов огромно! Если он находил для меня время, мы обсуждали прочитанные книги, выбор которых я делала по его совету. Сначала это было помощью в освоении русского языка, на котором я, увы, говорила и говорю с немецким акцентом, затем, внезапно обнаружив во мне небезынтересную собеседницу, а позднее и единомышленницу, он привязался ко мне как к другу. Мы вели откровенные разговоры «на равных».

Ах, отец, ты открывал глаза на своих детей, лишь когда они вырастали. Свою холодность к собственным младенцам ты пояснял просто: «Они – дети». Но с годами ты словно прозревал. Ты душевно сближался со мной, восемнадцатилетней, «обнаруживал разум и безмятежность» девятнадцатилетней Китти, «очаровывался обществом двадцатилетней Дарьи, впервые проводя длительное время в беседах с нею».

В ту пору я, безусловно, не думала об отце как о человеке, погубившем жизнь моей незабвенной маменьки. Я боготворила его гений. Была ему чрезвычайно благодарна за дружбу. Он оказал мне великодушную поддержку в следующем деликатном деле. Мой двоюродный дядя Константин Толбухин сделал мне, восемнадцатилетней, предложение руки и сердца. Я отказала, поскольку не испытывала к этому достойному господину чувств, и отец поддержал меня! Хотя и был удручен, но пожелал мне, чтобы мой будущий муж так же любил меня, но был бы более любезен моему сердцу. И добавил при этом, что любой другой отец употребил бы свое влияние, чтобы склонить меня к этому браку, ибо партия выгодная. В своем дневнике той давности я нашла мой ответ ему, который и поныне нахожу достойным: «Нет, дорогой papa, я всегда буду бесконечно тебе благодарна за то, что ты не продал меня за тридцать тысяч ежегодного дохода».

Нынче, перечитывая свои же строки, я как бы заглядываю в душу девушки Анны и вижу, что при огромной восторженной любви к отцу она пыталась оценить его натуру с трезвостью опытного человека. Судя по моим дневниковым записям конца далеких теперь уже сороковых годов, я сумела разглядеть в нем черты, меня насторожившие. Я писала: «Меня поражает его ежедневная потребность в обществе людей, которые для него – ничто, а к близким, особенно детям, он вовсе не тянется. Единственный человек, в котором papa… нуждался, его жена. Всего остального он мог бы лишиться, не испытывая никакой пустоты. Мне жутко при мысли, что разум оставляет так мало места сердцу и предоставляет эгоизму такую абсолютную власть». И приходила к выводу, что «лучше обладать меньшим разумом». Я полагала тогда, что «любовь к своим – тоже своего рода эгоизм, но естественный, а личный эгоизм, то есть любовь к себе, – это нечто такое обнаженное, такое бесплодное, что страшишься его».