Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 32

Она казалась мне умной собеседницей: встречаясь, мы всегда подолгу болтали и смеялись. Была она яркой, более взрослой, чем ее соученицы, к тому же, как я тогда думала, нас роднило и сиротство: мы обе рано остались без матерей. Посему я обрадовалась, когда отец предложил пригласить и Лелю для поездки на Валаам. Было славно, весело. Правда, нам не потворствовала погода:

Однако нынче я вижу все это другими глазами, глазами взрослой женщины, а не той невинной дуры-девицы, каковой являлась в далеком, 1850 году. Благодаря моему присутствию поездка выглядела вполне невинной. Понимаю теперь, что отец и Леля искали уединения. Пытались скрыться от глаз света. Но вряд ли это было возможно.

Именно оттого, что в жизни отца появился «радужный луч» – Леля Денисьева, к нам он стал относиться с раздражением, отчужденно. К тому моменту, когда мой сорокасемилетний отец увлекся двадцатипятилетней Денисьевой, он прожил с Эрнестиной около тринадцати лет. Поначалу мачеха даже сочувствовала их симпатии, полагая, что нечего опасаться соперничества столь юной особы. Обычно отец увлекался более зрелыми светскими красавицами. Но… он начал метаться.

Тогда Эрнестина еще не понимала, с чего вдруг ее муж умирает от желания отправиться за границу. Она наивно полагала, что он нанял себе комнату в Павловске, где несколько раз оставался ночевать тем летом, только ради «попытки обмануть свою потребность в перемене мест, ибо уехать за границу за казенный счет, как он планировал, ему не удавалось». Я сохранила заметки, сделанные с ее слов, поздней осенью того же года: «Рара находится в таком нервном возбуждении, что не в состоянии писать сам». Оттого многие письма, даже на серьезные политические темы, разным деятелям писала его жена, а не он. И причиной на сей раз была не обычная отговорка, что сам акт писания составляет для него истинное мучение и пытку.

Но прошло время, и, будучи умной женщиной, Эрнестина начала замечать, что происходит неладное. А в следующем году он уже не смог скрывать серьезность своих отношений с Лелей, ибо та забеременела. На след ее тайных свиданий с отцом напал эконом Смольного монастыря Гаттенберг. В марте, к моменту, когда беременность стало невозможно скрыть, родной отец Лели, обнаружив это, предал дело огласке. Он отрекся от дочери. Тетке, инспектрисе Денисьевой, пришлось срочно оставить свою должность в Смольном институте и отныне довольствоваться пенсией, на которую и жила она с семьей Лели. Мой отец не мог помогать им материально, да ему это и не приходило в голову. И однако тетка Денисьева продолжала его обожать, потому что он был представителем высшего света. Сама же она эти связи утратила из-за истории, случившейся с племянницей. Утрата была невосполнимой. Леля так и не получила место фрейлины, на которое она рассчитывала в том же году.

Итак, обо всем узнали в свете. Но осудить papa? Даже самые злые языки не осмеливались делать этого в открытую. Мой муж говорил об отце: «Кто хоть раз в жизни встречал его, тому уже мудрено было его позабыть: так непохож был он на других; так выделялось впечатление, производимое его речами, из массы всех прочих однородных впечатлений». Не нашлось, пожалуй, человека, который мог не одобрить эти слова от всей души. Без отца петербургский свет лишился бы своей звезды: всегдашнего участника балов и раутов при Большом и Малом дворах. Особенно он был принят у великой княгини Елены Павловны. Канцлер Горчаков дорожил его мнениями. Осуждали не столько его, сколько Лелю. Многие из бывших друзей отказали ей в знакомстве.