Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 34

Оттуда он вновь пишет mama письма, полные признаний в любви, восторгов перед нею. Отец, дорогой, если ты слышишь меня там, на небесах: понимал ли ты сам себя? Ты ведь бежал от жены, постоянно уверяя ее (о, себя!), что она тебе по-прежнему нужна.

Сейчас я полагаю: отец как будто хотел напитаться ее любовью, чтобы… тут же отдать эту любовь другой женщине! А стоило ли? Ведь та, Леля, дарила ему, судя по всему, тем более страсти и любви, чем менее способен был любить он! Уже после смерти papa выяснилось, что он, решив никогда не покидать Эрнестину, лгал Денисьевой. Не знаю, право, мучался ли он от собственной лжи, но у него есть вдохновенные строки, посвященные памяти Жуковского, в коих он восхищается:

Ах, разве легко понять, что руководило отцом? В выписках из его писем, приготовленных Эрнестиной для моего мужа, без конца встречаются подобные признания: «Кисанька, ты никогда не узнаешь тех мук, которые ты причинила мне, лишив меня своего присутствия! разум мой держится твоим присутствием! Нет человека умнее тебя. Ничто не может отвлечь меня от сущности нынешнего положения, а сущность его – твое отсутствие. Оно мудро, оно разумно, но оно очень тягостно». Что за двойственность? Казалось бы, у него было две души: одна целиком, безраздельно, принадлежала жене, другая – столь же пылкая – отдана была Леле.

Две души? Бессмыслица! Ни одной!

Но сам отец считал иначе:

Наверное, одурманенные поэзией читатели с восхищением полагали, что Поэт пишет о бытии души между землей и небом! О, нет, дорогой papa, все же не душа твоя, а бедное, маленькое твое тело рвалось от одного «бытия» или «мира» к другому: от одной любящей тебя женщины к другой. Было еще и крайне важное для тебя третье «бытие» или третий «мир»: светские салоны Москвы и Петербурга, где ты был главным и едва ли не самым умным говоруном. Был и четвертый мир – но сейчас я говорю не о святом, не о поэзии.

От дурного поведения отца страдали ни в чем не повинные дочери, Дарья и Китти. Их собирались исключить из Смольного. Отец пишет Эрнестине письма, в которых возмущается поведением начальницы института, вместо того чтобы «на себя оборотиться». Я убеждена, что эта история весьма ухудшила нервную болезнь Дарьи. Но разве отец думал о наших переживаниях? Чувства затмили разум. Репутация сестер, всей семьи под угрозой. Помогло лишь вмешательство великой княгини.

Узнав о рождении у Денисьевой девочки, тоже Елены, Эрнестина не стала лишать себя жизни. Она вернулась в Петербург – на три месяца позже обычного. Полагаю, что отцу было важно появляться с ней в свете: тем самым дать скандалу затихнуть. И его жена пошла на это!

Но в следующем году она, проведя с нами лето в Овстуге, осталась там и зимовать, безропотно перенося разлуку. Несмотря на – прости меня, Господь! – ханжеские, фальшивые отцовские уговоры вернуться и жить вместе, несмотря на видимость, между ними случился разлад. Непоправимый?

Именно зимой, живя в Овстуге, я впервые по-настоящему – как это бывает со взрослыми – сблизилась с Эрнестиной, внутренне целиком приняв ее сторону. Я глубоко сочувствовала женщине, поведение которой было одной из причин гибели моей дорогой маменьки. На этот путь наставил меня Господь.