Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 36

Мы возлагали радужные надежды на совместную поездку papa и mama, но чудо не произошло. Они жили отдельно, хотя и недалеко друг от друга, виделись редко. Как mama писала мне в одном из писем: «Я очень тронута тем, что он сопровождает меня в поездке за границу, или, точнее, тем, что, приехав за границу, он встретился со мной… его скучающий вид несколько отравляет мне удовольствие». А моей сестре Дарье жаловалась в письме, что «на него никогда нельзя положиться». Да, отец выполнял некую дипломатическую миссию в Европе тем летом. Но вряд ли он был так занят, чтобы не видеться с женою чаще. Мы с сестрой полагали то, о чем вряд ли догадывалась бедная mama: Леля была с ним. Ведь именно тогда, летом 1853-го, были написаны строки, и не жене, рядом с которой у него был «скучающий вид»:

Только очарованный страстью мог сказать так.

Вероятно, Эрнестина обнаружила все ж таки, что отец даже и тем летом вел двойную жизнь. А как иначе объяснить их очередную долгую разлуку после лета, когда она осталась до весны следующего года в Европе, а papa вернулся в Петербург?

Расставшись с mama и с сестрой Китти, уехавшей в Москву, я еще ярче осознала, как много они для меня значили. Я писала им письма, делилась мыслями об отце, о нашем времяпрепровождении в зимнем Петербурге. Помню, описывала Китти свои встречи с Иваном Тургеневым в салоне Софи Мещерской, когда Софи тщетно пыталась сблизить его со мной, полагая, что мой колючий характер как нельзя более удобно совместится с его писательским благодушием. Она даже придумывала весьма приятные вещи, которые будто бы были сказаны обеими сторонами друг о друге. Оттого при встречах мы… молчали, испытывая взаимное недоверие и даже неприязнь.

Отец же мой мгновенно подружился с Тургеневым: они замечательно соответствовали друг другу. Оба остроумны, добродушны, вялы и неряшливы… О Тургеневе не знаю, а отец был таковым от природы. Доходило до нелепостей! Помню, сестра моя Дарья даже пожаловалась тетушке нашей Сушковой, что великая княгиня Елена решила не приглашать отца на свои рауты, ибо ее взор был поистине «оскорблен обилием и беспорядком шевелюры» нашего папеньки. Она высказала это отцу во время обеда, устроенного чуть ли не в его честь! Не затем ли ему была нужна жена, чтобы лишь причесать и застегнуть правильно пуговицу на сюртуке, иногда с ужасом думаю я?

Я пыталась согреть сердце Эрнестины, часто писала ей за границу. Она говорила со мною как с подругой. Вот ее письмо, полученное из Мюнхена. Она мечтала вырвать отца из России, ибо, писала она мне, «в силу тысячи разных причин ему необходимо порвать с некоторыми дурными привычками, возникшими в Петербурге, и я не вижу для этого иного средства, как удалить его оттуда – удалить на несколько лет». (О, как это напоминает мне письмо моей маменьки, написанное бабушке! Тогда причиной служила сама Эрнестина!)

Поделившись со мной этим планом, mama надеялась, что я помогу в его осуществлении. Она хотела, чтобы я просила друзей отца добиться для него места, которое дало бы ему возможность провести два или три года за границей. «И умоляю, используй все, что можешь, для осуществления нашего плана – твоего и моего».