Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 40

Значит ли это, что Господь прощал ему влюбленности, ибо знал, что они были своеобразным лекарством от подавленности, которую он унаследовал от матери? Или подобное непостоянство рождает стихи? (Ведь Пушкин тоже был влюбчив!) Так или иначе, Божья милость даровала ему быть предметом огромной любви нескольких женщин, любви дочерей, предметом восторга обитателей света, предметом обожания многих и многих друзей; даровала ему великий поэтический талант.

И как бы жена его и мы, дети, ни страдали от его поведения, в семье все относились к нему с огромной нежностью. Удивителен был мой papa: маленький, седой, лохматый, на носу золотые очки; галстук развязан, пуговицы застегнуты не в том порядке. Полон ума, блестящих острот, шуток! Как с ним бывало тепло! О, если бы он не скучал в семье, если бы более общался с нами, если бы он принадлежал нам целиком!

Тогда в семье мы отца не осуждали, мы даже не судили: мы именно страдали. Осудить – стало быть, отвергнуть. А перед глазами был пример такой женской самоотверженности и любви, что и никому из нас и в голову не приходило отвернуться от papa насовсем.

Помню, весной 1855 года мы праздновали именины отца – как раз перед отъездом Эрнестины в Овстуг. Радуйся, твоя жена здесь, рядом! Говори ей те слова, которыми ты потчуешь ее, когда пишешь ей письма вослед! Но ничего подобного: отец молчит, он чрезвычайно угрюм. Тогда же я заметила в одном из писем Китти, что слово cheerless (безрадостный) было придумано специально для нашей семьи. Я делилась с ней горьким ощущением, что дыхание жизни покинуло наш дом. И что «я очень сильно чувствую это с тех пор, как начала самостоятельную жизнь и стала приходить к родителям гостьей».

Дело в том, что отца в те тяжкие для нас годы мы видели только спящим. Едва проснувшись, он тут же уходил из дома. Немудрено, что mama стремилась уехать в деревню как можно раньше. Удивительно, как после столь безрадостных расставаний у нее хватало душевных сил не только жить, радоваться природе, но и писать мне подобное: «Как увидишь своего дорогого papa, посмотри на него внимательно, как посмотрела бы я. Как он выглядит? Подстрижены ли у него волосы? Радуют ли его приятели и, главное, приятельницы?» У нее хватало любви к нему, предавшему ее…

Пример этот поддерживал, но, тем не менее, я сама, рассуждая о собственной судьбе до замужества, «впадала иногда в уныние, желания во мне медленно умирали, я ничего не хотела искать». Так записано в моем дневнике. Я была готова слепо принимать то, что несет мне жизнь. Шли годы, мое положение ни в личной жизни, ни по службе не менялось к лучшему.

Императрица Мария Александровна поручила мне воспитывать ее дочь. Отец и Эрнестина не хотели и слышать, чтобы я стала гувернанткой. Papa просто выходил из себя и чуть ли не кричал, что я должна выйти замуж. Но разве легко это было сделать, будучи 29-летней? Я не упрекала отца в том, что часть вины лежит на нем: ведь я смотрела на мужчин отнюдь не затуманенным взором.

И все же в дальнейшей, уже в собственной семейной жизни, мы, сестры, невольно следовали примеру mama. Особенно бедная Мари.

А в те тяжкие годы мы больше беспокоились о тех, кого любили, чем о самих себе. Уповали на помощь Господа. О, если бы papa встал на путь истины, если бы он обратился к Богу, он смог бы любить людей христианской любовью! С каким восторгом, с какой надеждой мы описывали в письмах друг к другу любые знаки внимания, кои отец и mama проявляли друг к другу. Вот письмо из Овстуга. Когда папенька все же выбрался туда на две недели. Дарья с радостью пишет, что Эрнестина, «увидевшая его на дороге после столь долгих ожиданий, когда уже все надежды на его приезд были потеряны, прыгнула прямо в пыль, и на лице ее было такое счастье! С ней сделалось что-то вроде истерики, которую она пыталась скрыть за взрывами смеха!».