Она медленно подняла руку и коснулась импланта под ключицей. Крошечный узелок был теплым, живым. Ее тюремщик. Ее идентификатор. Ее ошейник. Игорь боялся сказать лишнего. Этот старик боялся потерять чип. Умеют не генерировать.
В ее разбитом сознании, где еще час назад царила только ледяная пустота и цифра 0.87, возникла первая, едва различимая, трещина. Не мысль. Инстинкт. Глубинный, первобытный импульс, который не могла подавить даже Система.
Бежать.
Слово пронеслось в голове не как решение, а как вспышка. Яркая, ослепительная и тут же погасшая, оставив после себя лишь дрожь в коленях и внезапную липкую влагу на ладонях. Имплант под ключицей, будто почуяв аномалию, слабо вибрировал – предупреждение, вопрос.
Элина резко отдернула руку от импланта, как от раскаленного железа. Она огляделась – нет ли камер, не смотрит ли кто? Сердце колотилось где-то в горле. Она сделала шаг к двери башни, затем еще один, механически. Но внутри, сквозь все еще толстый слой льда отчаяния, уже зияла та самая трещина. Маленькая, но необратимая. Трещина в безупречной, бесчеловечной матрице Оптимума. И в эту трещину заглянуло что-то древнее и сильное – инстинкт свободы, пробудившийся от шепота испуганного человека и немого ужаса в глазах старика. Цена была немыслимой. Последствия – невообразимыми. Но впервые за долгое время Элина почувствовала нечто, не принадлежащее Системе. Свой собственный, дикий, неподконтрольный страх. И в этом страхе таилось зерно чего-то нового. Зерно возможности.
Пустота после краха надежды была не тишиной, а гулом. Гулом Системы в импланте, гулом вентиляции в клетке, гулом крови в ушах. Элина двигалась по привычным траекториям: работа, дом, проверка Миши. Но внутри была выжженная земля. Цифра 3.5% над сыном светилась теперь не надеждой, а жестокой насмешкой. Каждый его вдох, дававшийся с усилием, каждый приступ слабости, когда он не мог поднять голову от подушки, был молчаливым укором. Укором ее бессилию. Укором той цене, что она заплатила за ничего.
Алексей смотрел на нее с затаенной, звериной тревогой. Он видел, как ледяная скорлупа понемногу трескается, но не от тепла, а от внутреннего давления. От того самого щебня слов Игоря и немого ужаса старика у объявления. Он боялся этой перемены больше, чем ее апатии. Потому что в пустоте не было риска. А в этих редких искрах чего-то иного, мелькавших в ее глазах, когда она задумчиво касалась импланта или слишком пристально смотрела на старые коммуникационные панели в коридорах улья, он чуял бурю. Бурю, которая сметет их всех.
«Эля, – его голос прозвучал хрипло за ужином, вернее, за поглощением синтетической питательной массы. – Доктор Карина звонила. Через официальный канал. Говорит… состояние Миши стабильно тяжелое. Что… что нам надо подумать о…» Он не смог договорить. О «Комфорт-Базис» до конца. О логическом завершении.
Элина медленно подняла глаза от тарелки. Не на него. На Мишу. Мальчик силился есть, но ложка дрожала в его тонкой руке, каша капала обратно. Его лицо было восковым, глаза слишком большими в запавших глазницах. Он поймал ее взгляд и слабо улыбнулся. Улыбнулся ей, а не миру, не Системе. Улыбкой, в которой не было ни процента ООП, но была вся его хрупкая, упрямая жизнь.
В этот момент что-то внутри Элины сдвинулось с мертвой точки. Не громко. Не драматично. Как огромный валун, подтачиваемый годами, наконец отрывается от скалы и начинает неумолимое падение. В голове не было мыслей о «тени», о коэффициенте 0.87, о цинизме Оптимума. Было только это: лицо сына. Его слабая улыбка. Его борьба за каждый вдох сейчас. И осознание, что эта борьба обречена. Не по воле рока, а по холодному расчету машины, назвавшей его ресурсозатратной единицей.
