Елена медленно кивнула. "Это так. Отец Артема был блестящим архитектором. А твой отец… он был его учеником, если можно так сказать. Они очень уважали друг друга". На лице Елены появилось выражение глубокой печали. "Жизнь порой очень жестока, Лея. Забирает самых лучших слишком рано". Ее рука снова едва заметно дрогнула, когда она подняла чашку. Лея заметила это. Но опять списала на усталость или эмоции.
"Мам, ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?" – Лея внимательно посмотрела на мать. – "Ты выглядишь немного бледной. И рука… ты ее уронила только что".
Елена отмахнулась, пытаясь изобразить беззаботную улыбку. "Ох, это просто возраст, дорогая. Руки уже не те. И бессонница, наверное. Не обращай внимания. Лучше расскажи мне, что это за проект, над которым ты работаешь? Твои "Осколки Времени" – это ведь не просто так?" Елена интуитивно, как всегда, чувствовала скрытые смыслы. Она знала свою дочь, как никто другой, даже если Лея старалась держать свои чувства под замком.
Лея замялась. Рассказывать матери об Артеме, о ее невысказанной боли, о том, как одна лишь встреча с ним ворохнула все старые раны, было слишком сложно. Мама всегда была для нее эталоном силы и нерушимости. Признаться ей в своей слабости, в том, что она до сих пор не пережила прошлое, казалось невозможным. Она решила сосредоточиться на выставке.
"Ну, "Осколки Времени"… это, конечно, личное," – начала Лея, тщательно подбирая слова. – "Это о том, как прошлое влияет на настоящее. Как воспоминания, хорошие или плохие, остаются с нами. И как важно… найти способ жить с ними. Не прятать их, а интегрировать в свою жизнь. Как осколки стекла, которые могут быть острыми, но, если их правильно собрать, они могут стать чем-то прекрасным". Она посмотрела на мать, пытаясь понять, насколько глубоко та проникает в ее слова.
Елена кивнула, ее глаза были прикованы к лицу дочери. "Ты всегда была очень глубокой, Лея. В отличие от других, кто предпочитает скользить по поверхности жизни. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что ты чувствуешь мир. Плохо, потому что это делает тебя уязвимой". Елена сделала паузу, ее взгляд стал еще более пристальным. "Твой отец… он тоже был таким. Он чувствовал мир очень остро. И это иногда причиняло ему боль".
Лея почувствовала, как внутри что-то сжалось. Мать редко говорила об отце, особенно в таком ключе. Это было для Леи частью ее собственного "закрытого" прошлого. "А ты, мама? Ты когда-нибудь чувствовала себя уязвимой?" – спросила Лея, понимая, что это слишком личный вопрос, но не могла сдержаться.
Елена улыбнулась, но в ее улыбке не было ни радости, ни тепла. Скорее, легкая, всепоглощающая грусть. "Когда ты пианист, ты учишься контролировать свои эмоции, Лея. Каждая нота должна быть совершенной. Каждое движение выверено. Если ты позволишь эмоциям захватить себя, музыка рассыплется. Станет хаосом. Жизнь – это как музыка. Нужно держать ритм. Нужно следовать партитуре. Даже если сердце рвется на части". Она сделала паузу, ее взгляд был устремлен куда-то в небытие. "Твой отец… он был моей партитурой. А когда он ушел… я думала, что музыка закончилась. Но я не могла позволить ей закончиться. У меня была ты".
Эти слова Елены были самым большим откровением, которое Лея когда-либо слышала от своей матери. Она никогда не думала о матери в таком ключе, не представляла, что та могла переживать такую глубокую боль. Для Леи Мама всегда была непоколебимой скалой.
