– Это ты? – Настасья сжала его локоть.
– Я не знаю. Может, кто-то до меня. Или… я позже.
KPI жалобно хрюкнула. Она смотрела на пустой стул, который вдруг покачнулся, как будто кто-то только что с него встал.
Жбан оглядел комнату. Он знал этот паттерн: место, в котором информация не удаляется – а расслаивается.
Он открыл одну из дверей – за ней оказалась кухня, но не средневековая. Современная кухня, с холодильником, где на магните висело письмо. Рядом – женщина. Сгорбленная. В халате.
– Мама? – выдохнул он.
Женщина обернулась. Лицо – его матери. Но слишком гладкое. Слишком точное. Словно оно вспомнилось, а не существовало.
– Ты снова ничего не довёл до конца, Игорь, – сказала она. – Даже здесь.
– Ты не… настоящая.
– Зато ты – привычный. Список дел, который никто не читает. Цели, которые никто не спрашивает. Проекты, которые никто не помнит.
– Я…
– Посмотри на себя. Оптимизатор прошлого. Секретарь эпох.
Он отступил.
– Ты не моя мать.
– Я – твоя вина.
Она растворилась. Письмо на холодильнике начало сгорать с краёв. Холодильник заскрипел, как старый сундук. Из него повалил… древнерусский дым.
Настасья вбежала в комнату. KPI за ней.
– Ты в порядке?
– Да. Я просто… не ожидал, что забвение – это не отсутствие, а лишняя реальность.
– Что ты видел?
– Себя. Через того, кто больше не помнит меня.
Они вышли в главный зал. На стене проступали имена. Бледные, как старые чернила. Одно из них – Игорь Жбанов.
Настасья прикоснулась к нему.
– Это что – будущее?
– Или… попытка деревни уговорить меня забыться.
KPI чихнула. На стене имя слегка потускнело.
– Кажется, мы мешаем ей, – сказала Настасья.
– Тогда мы должны мешать дальше.
Снаружи Зосим закурил следующую щепку. Варвара молча стояла рядом.
– Видишь? Он уже внутри. И имя его – уже тут.
– Вопрос не в том, исчезнет ли он, – ответила она.
– А в том, станет ли он смыслом, или только следом.
Они вышли из подземелья, будто из сна, который оставляет после себя не чувство, а привкус.
Настасья шла молча. KPI шла рядом, морда вся в паутине и философском унынии. Жбан шагал последним. В руке у него – кусок угля и кусок ткани. На ткани – схема. Не карта. Алгоритм.
Он вернулся в ту самую комнату. Там, где висело имя «И.Ж.». Он вытер стену. И вместо подписи оставил схему развилки, цикл с внешним выходом.
– Если кто-то придёт после меня, – прошептал он, – пусть увидит: выйти можно.
Наверху в деревне шёл дождь, которого никто не чувствовал. Капли падали на землю и исчезали до звука. Настасья смотрела на деревню, как врач смотрит на больного, чья болезнь – сама его суть.
– Тихо, да? – заметил Жбан.
– Тихо… потому что одного нет.
– Кого?
– Не помню. Вот и весь ужас.
Она указала на пустое место у дома.
– Там кто-то жил. Мы говорили. Мы ели хлеб. А теперь – нет даже имени.
Жбан почувствовал, как внутри скребётся страх. Не за себя – за структуру реальности.
Варвара стояла у края поля. Ветер трепал её серое покрывало. Зосим дремал, сжав в руке пустую трубку.
– Они оставили след, – сказала она, не поворачиваясь.
– А значит, деревня – теперь в минусе, – буркнул Зосим.
– Баланс пошатнулся. Теперь деревня начнёт вспоминать тех, кто забыт несправедливо.
– Бунт теней?
– Или приход того, кто знает, как очищать память болью.
В амбаре, у костра, Настасья перебинтовывала ногу. Жбан стоял у стены. Смотрел в огонь.
– Я ухожу, – сказал он.
Она не ответила.
– Я должен донести до хана. Если это место влияет на структуру территорий, если тут есть искажение – его надо…не знаю. Или записать. Или описать. Или хотя бы предупредить.
