– Командир сказал, с каждого комплекта по сто пятьдесят теперь. Всосал, носатый?
Азербайджанец смеётся и что-то неразборчиво картавит в ответ. Мужчины как на подбор – среднего возраста, невысокие, крепкие, в одинаковых серых майках и шортах. Толстые золотые цепи и большие пакеты с едой в мускулистых руках делают их похожими на рэкетиров, собравшихся в баню. Они оценивающе нас рассматривают. Тот, что чуть ниже ростом, дерзко впивается в меня: «Олень смешной, ты-то куда?!» – говорит его презрительный взгляд. Отвожу глаза.
– Бандосы местные? – интересуюсь у продавца, когда мужчины уходят.
– Нэ! Эта афицэри с баталона «Данбасс адын». Здэс в арапарту стаят. Мэна дрочат, что вам, сэпарам, форма прадаю! – лыбится предприимчивый перс.
По телевизору весь день крутят сюжет о гибели отряда ополченцев в районе Донецкого аэропорта. «Россия 24» в подробностях смакует последствия засады. Один за другим идут прямые включения: в шакальей течке, корреспонденты ведут репортажи из морга и на фоне искорёженного остова грузовика. В кадрах – бесформенные кучи обугленных тел, куски человечины. Настроение подавленное. Ребята смотрят на экран неотрывно и молча.
– Это какой гений догадался во всей красе трупы показывать? Это они нам боевой дух поднимают? – наконец не выдерживает замком взвода Ефремов. – Переключите на хуй…
– Нет! Правильно делают. Правильно. Пусть каждый посмотрит – куда полез и что из этого может получиться. А то у многих тут детство в жопе играет. Вот так принесёт домой жена пакет фарша: «Дети, это ваш папа – попрощайтесь!» Смотрите и думайте. Каждый – пока не поздно, – зло говорит Луганский.
Население западных областей воспринимается жителями Юга-Востока как расово чуждое. Местные нередко высказывают сомнения в том, что галицийцы, стержневые носители идеи вхождения Украины в Европу, – славяне. Национальные и бытовые привычки «западенцев», особенно их сельской части, вызывают у ополченцев брезгливое удивление и являются объектами шуток.
Ночью Стефановский берёт «языка»: солдат ВСУ, контрактник, вёл наблюдение за дорогой в аэропорт, когда был обнаружен нашей разведкой. Я и Лукьяненко охраняем пленного. Роль надсмотрщиков и конвоиров неприятна, но это приказ. Бедолагу зовут Валера.
Содержат пленного в глухой комнате первого этажа. Мы с отставным прапорщиком караулим его, сидя в коридорчике, напротив двери. В полдень я приношу узнику обед из столовой. Утром, когда солдата вели к Плотницкому, его лицо неприятно поразило меня: пепельного цвета, застывшее в параличе. К середине дня Валера выглядит уже не столь жалко – он ещё сильно испуган, но уже проявляет живой интерес к содержимому тарелок.
После того, как арестант съел пайку, вручаю ему ручку и несколько листов бумаги:
– Валера, тебя просили написать про твою часть, – передаю я распоряжение начальника особого отдела.
– А? Писать? Про что писать? – голос его дрожит.
– Пиши всё, что знаешь. Чем больше, тем лучше. Количество, сколько вас там, чем вооружены, где что расположено. Особист придёт – будешь пояснять написанное, – стараюсь я доброжелательным тоном успокоить арестованного.
Приходит особист. Он приказывает вывести из комнаты «языка» и остается в ней один. Через две минуты особист выходит с длинным куском толстой стальной проволоки в руках:
– Ребята! Вы бы хоть камеру проверили, прежде чем его сюда сажать! Под кроватью валялась. Он же мог вас этим… – особист имитирует колющие движения проволокой в район моей шеи. Да, тюремщики из нас никудышные.
