Кристина ввела последнюю команду, активируя сверхосторожный зонд – не для взлома, для сканирования. Зонд должен был лишь «постучаться», проверить физическое состояние оборудования, поймать открытые метаданные. Ничего агрессивного. Ничего, что могло бы ее выдать. Она затаила дыхание, пальцы замерли над клавиатурой.
Зонд ушел в темноту цифровых каналов. На экране замелькал статус: Поиск маршрута… Установка защищенного канала… Сканирование…
И вдруг все остановилось. Экран погас. Не просто потух – он схлопнулся в абсолютную черноту, как провалившись в бездну. Одновременно погас свет в комнате. Гул вентиляторов оборвался на полуслове. Наступила тишина, настолько полная, что Кристина услышала бешеный стук собственного сердца. И в этой тишине – щелчок. Тонкий, как сломавшаяся игла. Откуда-то из глубины терминала.
Потом… запах.
Сначала слабый, как намек. Морозная свежесть. Чистый, колючий воздух. Как в детстве, когда она выбегала на улицу в первый снег. Но почти сразу в него вплелось что-то другое. Сладковатое. Гнилостное. Знакомое. Запах… клея. Столярного клея? Нет. Горячего костяного клея. Того самого, что варили из костей и шкур… в блокаду. Об этом писали. Она читала. Но читать – одно. Чувствовать – другое.
Запах ударил в ноздри, физический, осязаемый, заполняя комнату, вытесняя запах пыли и кофе. Кристина вскочила, споткнувшись о провода. Где-то в темноте зашипело. Не шипение змеи. Шипение… примуса. Тонкое, зловещее, как голос голода.
И холод. Он пришел не снаружи. Он пришел изнутри. Пронзительный, ломящий кости холод, который не просто охлаждал кожу, а впивался иглами в кости, в зубы, в мозг. Кристина затряслась мелкой, неконтролируемой дрожью. Она попятилась, наткнулась на стену. Шершавая штукатурка. Но не ее стены. Стена была… обледенелой. Под пальцами – шершавый лед и изморозь.
«Нет…» – вырвалось у нее хрипло. «Это… невозможно…»
Свет вернулся. Но не свет ее комнаты. Тусклый, дрожащий свет коптилки. Фитиль, погруженный в вонючее масло, чадил, отбрасывая пляшущие тени на стены. Стены… они были не ее стены. Они были высокие, покрытые облупившейся штукатуркой и инеем. Окно – забито фанерой и тряпками, сквозь щели дул ледяной ветер. Мебель? Старый, ободранный диван. Стол, заваленный какими-то тряпками и пустой консервной банкой. И везде – холод. Физический, живой враг, обволакивающий, высасывающий тепло, волю, саму жизнь.
Кристина стояла посреди комнаты, одетая лишь в легкую домашнюю одежду. Холод немедленно пробил ткань, впился в кожу. Она обхватила себя руками, тщетно пытаясь согреться. Дыхание вырывалось белыми клубами. Она знала. Знала это место. Не конкретно эту комнату, но это. Блокадный Ленинград. Симуляция? Галлюцинация? Неважно. Она была здесь. И это было реально. Невыносимо реально.
За окном завыла сирена воздушной тревоги. Звук был не записью – он был физическим. Он вибрировал в костях, в зубах. Потом – отдаленный грохот зениток. Не грохот – удары. По земле. По городу. По телу. Каждый удар отзывался ледяной болью в висках. Потом – свист. Растущий, пронзительный, невыносимый. Бомба.
Кристина инстинктивно бросилась на пол, под стол. Удар. Не звук. Удар. Пол под ней дернулся, как живой. Стены содрогнулись, с потолка посыпалась штукатурка и пыль. Оглушительный рев, казалось, разорвал барабанные перепонки. Затем – тишина. Глубокая, звенящая. И сквозь нее – новый звук. Тонкий, пронзительный. Плач ребенка. Где-то рядом. За стеной.
