Но острее всего воспринимается детский крик:
— Папа!
Ну всё, хана Магомедову. Мало того что его жена-покойница вазой огрела, так ещё и умершая дочь к нему бросилась.
Опомниться не успеваю, как девочка оказывается рядом с, казалось бы, бездыханным Магомедовым.
— П-папа? — выдавливает из себя управляющая, медленно опуская руки, что до сих пор сжимают вазу и не сдаются перед попытками жнеца отобрать страшное оружие.
Кажется, это не её ребёнок. Ну да и ладно.
— Светлана Александровна! — рявкаю, быстро сокращая разделяющее нас расстояние. — Я вас… Вы у меня… Да как не стыдно? Вы же обещали! — вырываю из рук управляющей продолговатую вазу и рвано выдыхаю. — Да я вас придушить готова. Разве так можно? Мы же договаривались. А если он… — кошусь на Анечку, прильнувшую к груди отца, и перехожу на змеиное шипение: — Если он ласты склеит раньше полуночи? Где мы ещё одного подопытного найдём, м? Придите уже в себя!
Она смотрит на меня пустым взглядом и только и делает, что повторяет:
— Кто эта девочка? Кто она? Кто?
А вот это меня волнует меньше всего.
— Уведи её, Стефан. Запри где-нибудь и не отходи от дверей ни на шаг. Будь осторожен… — прижимаю к себе вазу и делаю глубокий вдох. — Мир вернулся. — договариваю, уставившись задумчивым взглядом не своих так называемых горничных. — Вам тоже влетит, сороки. Чуть позже… Пока тащите аптечку и воду.
Сидим в баре, как три истукана. Я за стойкой, на высоком стуле, чахну над чашкой кофе. Стефан с Магомедовым напротив, на барных стульях. Царит звенящая тишина. Каждый думает о своём. Никто не спешит прерывать затянувшееся молчание и отмирать.
Давно уже перевалило за полночь. С того времени, как Муслим отвёз дочь на лифте в покой, прошло ни много, ни мало, а часов шесть, наверное.
Когда створки лифта распахнулись, а из белёсого тумана, заполнившего собой всю кабину, вышел один Магомедов, прошептав: «она просто исчезла», я прослезилась, а чуть позже вообще разревелась. И словами не передать, как я этому рада.
Последнее время мне всё чаще и чаще казалось, что я очерствела и стала бессердечной. Аэмоциональной ко всему, что не связано со злостью и раздражением.
— Я не её родной отец. — зачем-то объясняет нам наш гость. — В девяностых ещё была у меня любовница. Людка Завгородняя. Муж её ещё беременную кинул. Захаживал я к ней время от времени. А там эта… коза белобрысая. Чёрт его знает, как к мелкой привязался. Папкой стала называть. А может, Людка сама и научила… Болела она сильно. Не успел я к ней в больницу. Светка стала что-то подозревать. Насела на меня. Ни шагу не давала ступить. Дура. Я к Людке давно охладел. К мелкой заезжал с игрушками и подарками… Так и не смогли попрощаться, в общем.
Мы со Стефаном переглядываемся и синхронно вздыхаем. Оба вспоминаем о кофе и тянемся к чашкам.
— Мне кажется, смогли. — шепчу и делаю глоток остывшего кофейного напитка.
Муслим хмурится и кивает, вцепившись ручищей в маленькую белую чашку:
— Теперь смогли.
Я считаю, что Магомедов, при всей своей неоднозначности, довольно адекватный мужик. Шесть часов — это хоть и первый наш показатель, но рекорд. Я бы ни за что за такое время не вникла и не поверила во всю ересь, что мы со Стефаном ему нарассказывали. А он ничего. Вник. Освоился. Даже вроде смирился.
— Вы для этого настаивали на моём визите? Чтобы моя дочь обрела покой? — говорю же, адекватный мужик, и вопросы у него такие же — адекватные.
