О чем Пушкин мне не пишет, да сама я знаю, что волочится он если не за старой Осиповой (так и признается мне, что она все та же и он-де ее любит), то уж точно за Вревской, что моложе. Который год назад в нее влюблен был?! Намедни у Вревских и ночевал. И верный знак! ежели пишет, что она толста, как Мефодий, псковский архиерей, стало быть, неспроста. Боится моих подозрений. Я ведь помню, как он просил меня в Полотняном весу набрать. Стало быть, нравятся ему толстухи! Ежели я о его увлечениях ему говорю в письме, ибо наперед все вижу, – так он отвечает, что ведет себя как красная девица. Не знаю я, какая мой Пушкин девица, а любая девица ему – точно как быку красная тряпка, даром что уже стариком скоро будет. Не довлеет ему, что я все понимаю, что браню незаслуженно, дескать.
…декабря 1835 года
Вот и уходит этот ужасный год, бесценная душа моя N.! Я опять понесла и, да простит меня Господь, думаю без особой радости о новых расходах, которые непременно сопровождают рождение ребенка. А сколько их у меня на руках? Детки мои, сестры, Александр, братья с их вечными нещастьями: брат Сергей разорен, с трудом вытягивала его летом из трясины, в которой он увяз, служа офицером. Помогла ему перевестись в Москву, где у него теперь меньше расходов, ибо живет он в нашем доме и не тратится на квартиру хотя. Брат Иван вечно в меланхолии и на меня без конца не знаю за что дуется. Родители Александра, право, тоже словно дети. Ходят небрежно одеты. Машенька моя, приехав к ним в гости, начала кричать, увидев матушку Александра в кацавейке. Ее спросили, почему она не хочет бабушку поцеловать. Она ответила, что у бабушки платье и чепчик скверные. Ежели малышка замечает, что в свете о них говорят? Как и Пушкин, не умеют копейки в руках удержать, дабы назавтра еда была в доме. При этом у них 1200 душ. Оттого, да еще из-за проказ Левушки-мота, младшего сына, матушка его всегда в волнении, а того ей никак нельзя. У ней печень больная. Осенью, по приезде в город из деревни, была она при смерти.
Болезнь ее заставила Пушкина в Петербург ранее воротиться, чем намечал он. Мы с мужем и его сестра Ольга часто матушку больную навещали. Врачи, по щастью, поставили ее на ноги.
Пушкин был в ярости оттого, что в свете на меня ополчились, дескать, не забрала я к себе больную. А для чего он гневается? Кому, кроме близких друзей, ведомо, что дом наш тесен для трех жен Пушкина (так меня с сестрами его Ольга величает), для всех наших детей, слуг. Матушка и сама ни за что к нам даже здоровая жить не поехала, тем паче больная, при смерти. Кому, кроме лавочников да адвокатов, ведомо, что мы нищие? Что ложу в театре, дорогие наряды тетушка наша оплачивает.
Как-то мы с Пушкиным ее, больную, навещали. Там была бывшая пассия моего мужа, его не единственное, однакожь, «Чудное Мгновенье», хоть и подурневшее весьма, – А. К. Так неужто при ней и при больной я стала бы рассказывать о наших невзгодах? Конечно, только о балах и развлечениях, как всегда. Зубы сожмешь и болтаешь о чепухе неинтересной. Таков свет.
Вон, Папенька Александра только плачет, вздыхает и жалуется всем, кто к ним приходит и кого он встречает. Неужто кто-то его жалеет? Напротив, смеются, что такой родовой дворянин бедствует, не умея хозяйничать. А и кому какое дело до того, что у них, нещастных, и у меня на душе? Даже родным, помилуйте, безразлично.
