Когда успокоился, молча смотрел на солнце. Тринейры возвышались над простыми деревьями как великаны над травой. Поднимаясь все выше, солнце стало теплым, розово-оранжевым и подсветило собой весь лес. На несколько минут небо вдруг обрело цвет сирени, розовый и сирень смешались, перетекая друг в друга, поражая сердце такой пронзительной красотой, что глазам не верилось. Дрею захотелось поделиться, показать.
— Шир! — крикнул он. — Смотри какая тут... Красотень, брат!
Но Шир приземленно храпел, матюгнувшись сквозь сон. Больше не пытаясь подозвать друга, Дрей смотрел вдаль. Красоту никто кроме него не видел, не смотрел, делиться было не с кем и от этого внутри него потянулась и затренькала знакомая тоскливая струна. Она тренькала не так уж часто, но звучала годами и стала привычной как кожа. Дрей уже знал, что нет такой души, которая будет такой же, как он; которая будет подходить к нему с ног до головы, сочетаться полностью, до донышка. Где-то обязательно не совпадет. Вот Таор — хорош, прикроет спину и позубоскалить с ним можно, но порой нечувствительный как бревно, не понимающий, грубый. Не все с ним можно разделить. С женщиной и подавно не все разделишь: тут скрывай, там выпячивай, об этом вообще не говори, а иногда хочется не скрывать и не выпячивать, а просто...
Сирень сползла с неба и Дрей, откинул философию. Тоже пополз вниз.
После рассвета разошлись по домам. Дрей спал беспокойно, и ему бесконечно снились покосившиеся тринейры, среди которых бежала женская фигура в белой, прилипшей к ногам сорочке. Босые пятки сверкали как розовое солнце, Дрей щурился от света, а Шир бил дрыном по стволам и деревья звенели гулко, нестерпимо больно отзываясь в висках.
Щелк! Бум! Щелк! Бум!
Дрей еле разлепил веки. Гулкое бум-бум действительно бряцало по стенам избушки так, что сухая древесная пыль тихо осыпалась с потолка и стен. День безмятежно сиял из небольшого окна — утром Дрей рухнул на кровать, забыв закрыть ставни.
— Что б... Вас... Всех... — проклиная и день, и себя, и дом, и флягу Шира, Дрей приподнялся. Во рту воняло ночными приключениями. Урсала постелила ему в комнате деда, где стояла лишь узкая жесткая кровать, лаконично накрытая серым покрывалом, да стоял плетеный сундук. Сейчас на сундуке лежал топор Дрея — единственная вещь, которую он снял с пояса, прежде чем упал на кровать. Топор лежал правильно — древком к подушке, чтобы успеть схватить, если что. А вот себя Дрей положил неверно — на подушку ногами.
Звук раздавался с потолка. Послушав еще немного, Дрей медленно сполз с кровати. Раздражающий «бум» сверху продолжал звенеть, высекая из глаз искры и тупую боль из висков. На ходу похлопывая себя по затылку, затем по груди, животу и как бы проверяя наличие на месте всех частей тела — Дрей доплелся до кухни, нашел воду, жадно выдул из горла сразу кувшин и вытащился на улицу. Зной уже набрал силу, воздух прогрелся до духоты, терпко ударяя в нос давленой травой, цветами и соломой.
На земле у дома лежали тюки соломы — длинные колосья в полтора высотой, уже перевязанные веревкой.
Голова соображала медленно, туго.
Дрей тупо смотрел на тюки, думая, как так он их не заметил. Потом до него дошло, что вчера соломы не было.
Щурясь от яркого солнца, мужчина молча обошел тюки, затем посмотрел на крышу дома. Углядел серый бабий платочек с белой выбившейся прядью волос. Так бесцеремонно разбудившим его звонарем оказалась Урсала, которая забралась на крышу и бодро сбрасывала с нее прогнившие соломенные снопы.
