«А он ничего...» — успела подумать я, уже объективнее анализируя встречу. Не тронул, не приставал... Я вспомнила крепкую фигуру, полуулыбку на тонких губах и — особенно — округлившиеся от восхищения глаза. На меня давно не смотрели с таким восхищением, таким откровенным интересом. Откуда? Некому, все жить хотят. Я как невидимая, будто не существую... А он увидел, надо же... Чувство оказалось приятным, даже несмотря на грубоватое восхищение «дыньками». Я нарочито выгнулась, гордо выпятив грудь перед зеркалом. Грудь была еще хороша, почти не опустилась с юности. Повернулась, погладила... Еще раз вспомнила.
«Впала в детство, надо же», — подумала уже с улыбкой.
— Ну Риса же! — мама звала уже плаксиво. — Забыла о матери?
— Все я помню, иду... — не успев переплести косу, потопала к ней.
Мама лежала на боку, зажав между ног одеяло. Левая рука плетью беспомощно свешивалась за боком. Седые волосы завешивали недвижимую половину лица. Удар будто разделил ее надвое, располовинил на прошлое и то, что теперь. В прошлом была активность, в настоящем — полная беспомощность. Единственное, речь осталась, хоть и стала не очень разборчивой. Но я привыкла ее понимать.
— Так долго идешь... — укоризненно произнесла она. — Я же жду.
— Прости. Раз-два, оп! — повинилась я, быстро переворачивая ее на другую сторону. — Ну что, как ты сегодня, лучше?
Вопрос был задан нарочито бодро. Я знала, что лучше уже не будет: мама лежала второй год. Но без оптимизма тоже было нельзя — иначе точно все, можно сразу в землю закапываться и дерном накрываться.
— Да какой «лучше»? — возмутилась мама, лежа спиной ко мне. Здоровой рукой она шевелить не стремилась, оставляя все на откуп мне, потому я лично задрала на ней ночную рубашку. — Всю ночь глаз не сомкнула, сон не шел, все думала... Об огурцах, о Риконе... Знаешь, кабы дед был бы жив, он бы калитку починил.
— Угу, — согласилась я. След отца растаял в лесу давно, лет десять назад, мама все вспоминала его — в основном про обязанности. Делать мужицкую работу по дому было некому. Калитка вон стояла, не открывалась уже, ее только переставляли — поближе к ограде и подальше от ограды. Сын тогда долбанул ногой по ней со злости, и снес крепление. Несколько месяцев уже так, некому чинить. Зимой не до того, весной тем более... А летом... Летом вообще не до чего! Сорняки же еще!
— Я починю, — утешила мать, мысленно планируя починку до осени.
«Нет, до осени не успею, до зимы!»
— Скажи Рикону, пусть починит, он хороший мальчик, — мама периодически путала кто хороший, а кого надо бы и за уши оттаскать.
Только вот таскать за уши Рикона я уже не могла: поздно.
Достала из-под кровати и подложила под маму ночной горшок. Молча глядя в окно дождалась, чтобы перестало журчать. За окном весело расходился день, набирая жар, и вовсю летали птицы. Эх, была бы я не Волчицей, а Вороном — распахнула бы крылья и улетела. Мама о чем-то говорила, я вполуха слушала, стараясь быть больше за окном, чем здесь и сейчас. Урсала рассказывала, что есть такая страна, где деревьев вовсе нет, а вместо них — только голая степь. Мне было непонятно, как такое вообще возможно. Если леса нет, куда же ходить? И как же охота?
— Леденца хочу, — капризно провозгласила мама, когда я убрала горшок и перевернула ее обратно.
