Птица лупнула на меня вопросительно.
— Недолго! Они все молоденьких любят, — безжалостно сообщила я, чиркая кремнем. — Мы, кстати, тоже. Я тебе не дам помереть от старости, так и знай. Нам кушать надо.
Огонь разгорелся, нагревая прохладный воздух. Летом готовить надо было либо поутру, либо вечером, а если днем — спечься от жары можно.
Я помолчала, глядя на язычок пламени, страстно лижущий солому.
«У меня самой какое предназначение? Или... уже все? Родила, теперь только доживать, внуков ждать?»
Мысль казалась горьковатой, тупиковой. Нахмурившись, я взгромоздила тяжелый котелок на подставку, намеренно меняя заунывную мелодию тоски на деловитую рациональность. Все это чушь по предназначениям! Скажи про жизнь плачущим тоном — и хоть помирай. Скажи бодро — и ничего так, можно жить.
«А что впереди? А ничего, дни, восходы и закаты! За матерью ходить. Сына бы не упустить, выпустить хорошим Волком... Хорька надо бы поймать. Огурцы, опять же... Раз, два, вот и осень, там мясо запасти бы... Дел полно! А потом зима, снег будет летать красиво».
Краем уха услышала, как пеструха упорхнула с окна.
Рикон вернулся, когда каша уже почти сварилась, а я уже раздумывала — то ли подавать голос в Стаю, то ли идти по следу, сколько бы он там не петлял. Первое решение было стыдным — и Рикон точно взбесится, что его кличут на всю Стаю; а второе — не быстрым.
— Рикон! Наконец-то! Где ты был? — со скрытым облегчением и открытым гневом я поднялась, упирая руки в бока.
— Где надо! — предсказуемо огрызнулся он, мотая куцей неровно обрезанной челкой. На меня сын старался не смотреть, а если и смотрел — то исподлобья, как на врага. Для стрижки он мне уже не давался, как я ни просила. Аргументы про девушек, которые замечают плохие стрижки, не действовали.
— Где? С кем? Говори! — нажала. — Я же беспокоилась! Что делал?
— Не твое дело! — совсем обидно бросил он.
Я едва удержала руку, которая аж зачесалась от желания дать подзатыльник по темному ежику затылка. Сказать бы, что он сосунок дурной; что мозги у него не прорезались, что он сейчас глупее пятилетки, потому что тот хотя бы слушается; что нельзя так с матерью говорить. Много чего хотелось сказать и сделать, но я уже знала, что эта дорога приведет совсем не туда, куда хочется. А как с сыном говорить, чтобы он услышал, я не знала.
— Кашу сварила. Поешь, а то совсем худой, — я сдержалась, сделав вид, что не заметила его слов. Взяла со стола тарелку. Мне было уже известно, что идти на конфликт с сыном нельзя — ходила я той дорогой, только хуже стало. Поругаемся и что? Совсем закроется, совсем уйдет от меня. А будет ли дорога назад?
— Не хочу! — бросил сын, удаляясь. Пахло от него дикой смесью из трав, меда, коры, шерсти, хвои. Зажевывает ведь, чтобы я не почуяла. Чем он питается, если дома не ест? Мысль зудела, тревожила так, что я, даже заранее зная ответ, все равно примирительно предложила еще раз.
— Она свежая, зубастик, вкусная, только сварила, съешь хоть...
Сказать до конца я не успела. Хлопнула дверь: Рикон закрылся в своей комнате.
— Хоть две ложки... — все же сказала, глядя в глухие доски.
— Я сказал — не хочу! — донеслось из-за двери.
— Риса! Голодом меня заморишь... — со слезой сообщила мама.
