Наташка растерянно пожимает плечами и замолкает.
Я не хочу поднимать подобные темы. Не знаю, как кто, а я не привыкла врать окружающим. Наверное, поэтому у меня и друзей нет. Наверное, поэтому я пытаюсь узнать у людей пагубное воздействие одиночества на организм человека.
Всему виной треклятый творог.
Серьёзно, если бы не он, я бы даже не поняла, что я одинока. Меня бы даже не касалась мысль, насколько я жалкая. Просто Ксюше, моей соседке по палате, эти творожные десерты таскала мама пакетами! В какой-то момент мне так захотелось творога, что я две ночи подряд ревела в подушку от осознания того, что мне даже творог в больницу некому принести. У меня никого нет. Если бы не эта авария, я бы и дальше жила в какой-то иллюзии.
— Ну что, Душина, домой? — в палату входит улыбчивая медсестра, которую я, признаться, давно не видела и весьма смутно помню. — Рада за тебя. У меня, кстати, уже даже синяки на руках посходили.
Я смотрю на молодую девушку в светлой униформе медперсонала и мну в руках полосатую тунику:
— Синяки?
— Не помнишь, что ли, как меня за руки хватала? — девушка останавливается у Ксюшиной кровати и, небрежно поправив вытяжку, на которой та лежала уже неделю, протягивает ей градусник. — Всё талдычила о каком-то отеле и просила что-то записать.
Мой мир гаснет. Под ложечкой сосёт пустота, а перед глазами плывут тёмные круги. Опять это дрянное, гадливое чувство…
Я стою посреди палаты, а чувство такое словно я потерялась в толпе. Мне от силы лет десять. Никого из родных рядом нет. Я всматриваюсь в мелькающие мимо лица и ужасом осознаю, что не знаю, как выглядят мои родители.
Покидаю больницу в скверном расположении духа. Борисова хоть и недовольно сопит, но тащит за нами баул, который сама же мне на выписку принесла, и устраивает из этого целое представление:
— Может, ты и права, мать. Чего это я надрываюсь, а не твой Костик? Тоже мне, мужик нашёлся. Какая разница, помнит тебя баба или не помнит, это же твоя баба! Приезжай и помогай!
Я на это только улыбаюсь. Быстро же поменялось её мнение.
— Тормози, Ин. Чего-то я заколебалась…
Останавливаюсь аккурат у ординатуры. Не сажусь, потому что с моим массивным фиксатором на ноге, встать-сесть — уже тренировка на максималках. На локтевых костылях ходить неудобно. Из слишком отстойного материала сделаны ручки. Ладони постоянно потеют и норовят соскользнуть. Порой кажется, что проще на одной ноге допрыгать куда нужно. Но не проще. Умом понимаю, а своё положение всё равно злит.
Приеду домой, поролоном каким-то обмотаю этот никчёмный пластик. Хоть бы прорезинили как-то… Продают такую дрянь! А для кого? Для инвалидов и больных. Вот где совести у производителя нет. Они бы сами там попробовали на таких костылях-канатках из своих офисов хотя бы выйти.
Поочерёдно разминаю руки, дав ладоням время обсохнуть. Особо по сторонам не смотрю, жду отмашку от Наташки.
Что мне там медсестра говорила? Мотель, души, стрелы, бог, смерть… И что, я правда такое несла? Зная себя, я бы охотно поверила в тонну мата и оскорблений в адрес Соловьёва. При чём здесь вообще мотель какой-то?
Краем глаза замечаю, что навстречу идёт мужчина. Очень болезненной походкой, но без костылей. Отхожу к стене, чтобы мы могли беспрепятственно разминуться, и задеваю костылём Наташкин сапог.
— Чёрт. — рвано выдыхаю. — Прости. Никак не привыкну к ним. Не больно?
