Юра травит анекдоты о легендарной жадности грабовских. Делается это, очевидно, не без намёка на единственного представителя этого села среди нас.
– У грабовских вместо паспорта – мешок. Грабовец идёт срать – берёт с собой мешок: «А вдруг что по дороге попадётся?!» – с серьёзным, даже одобрительным видом говорит Юрий.
В этом аспекте Домнин достойный представитель своей малой родины – прижимист. Хотя можно понять и по-другому – предусмотрителен. Длительность войны, её исход – неизвестны, и Иван проводит вынужденную политику жёсткой экономии. Шуткам Ваня не обижается и хохочет со всеми наравне:
– Да на хую я вертел, в рот тебя.
Наконец, мы на месте. Лёжку оборудуем в зарослях дикой груши. Хозяйство Домнина отсюда видно без окуляров.
С недавних пор здешние места трагически известны на всю планету как район падения сбитого украинскими ПВО малазийского «Боинга». По всему полю подсолнухов, на краю которого мы залегли, разбросаны обломки рейса МН17. Кругом валяются куски салона, элементы обшивки, шасси. Поначалу у нас даже возникает мысль насобирать подушек от пассажирских кресел и соорудить из них топчан, но из суеверных страхов мы от неё отказываемся.
Крыло лайнера и большой кусок развороченной кабины лежат прямо у дороги, ведущей в деревню. Это излюбленная точка съёмочных групп всего мира – тут без особого риска можно делать репортажи на фоне эффектной «картинки». Иван и Юра рассказывают, что пока они были при штабе, то несколько раз обеспечивали здесь охрану репортёрским командам. Однажды, узнав в очередных журналистах поляков, мужики, ради хохмы, стали между собой громко обсуждать идею загнать «пшеков» в подсолнухи и там расстрелять. Группа, роняя аппаратуру, бросилась к микроавтобусу.
– Задроты, ещё помнят русский! – смеётся Юра.
Прячем машину в кустах, недалеко от пункта наблюдения. Выбором и обустройством позиции руководит Иван. Всё делается не с точки зрения безопасности и скрытности несения дозорной службы, а с точки зрения бытовых удобств личного состава, так, чтобы не утомиться.
Мои товарищи – стихийные анархисты. Они пришли в ополчение добровольцами, но органически не способны к военной дисциплине. Ребята простодушно делятся со мной историей о том, как ушли из отряда некоего Душмана только потому, что тот приказал рыть неправильный, с их точки зрения, окоп.
История с уходом от Душмана – типичная. Ополченцы беспрепятственно переходят из отряда в отряд, от «плохих» командиров к «хорошим». Для того чтобы уход не считался дезертирством, достаточно уведомить о нём кого-либо из руководителей отряда.
Моя инвектива о том, что без единоначалия и безоговорочного подчинения нет армии, пропускается мимо ушей. Рассуждения на тему, что даже слабая регулярная армия в конечном счёте задавит самое сильное партизанское движение, вызывают вялую рефлексию лишь у Вани:
– Так-то верно говоришь, без командиров – задница… – задумчиво качает он головой.
Соглашаясь со мной, Иван пересказывает жалобы Малыша, кадрового военного, на неустойчивость ополченческих соединений:
– Я охуевшего бойца и вздрючить-то толком не могу, он, чуть что, автомат бросит и домой пойдёт.
Только обживаемся, в полукилометре от дозора начинаются сильные разрывы. Как на замедленной кинохронике, в завихрениях дыма, с басовым «ш-хх-а», земля выбрасывается высоко вверх. Постояв секунды, столбы чернозёма разваливаются, звучно опадая комьями.
