Никколо Макиавелли. Гений эпохи. Книга 2. Полет - страница 5

«Флоренция заплатит за смерть моего брата. Я найду способ отомстить этой республике лавочников и ростовщиков. Здесь, при французском дворе, у меня есть влиятельные союзники».

К середине августа положение флорентийского посольства стало критическим. После очередной встречи с Тривульцио, который откровенно насмехался над флорентийскими притязаниями, Макиавелли написал откровенное предупреждение Синьории. В его письме звучало разочарование и горькая мудрость:

«Бессмысленно вечно говорить о верности Флоренции французской короне, манить тем, чего король мог бы ожидать от Синьории, если бы мы были сильны, и какую защиту и опору величие Флоренции дало бы государству, которое будет у его величества в Италии».

Но еще более пророческими стали его слова о новой природе международных отношений:

«Все это бесполезно, потому что французы смотрят на вещи другими глазами и судят иначе, чем тот, кто не был здесь. Они ослеплены своим могуществом и сиюминутными интересами и почитают только тех, кто хорошо вооружен и готов платить им деньги».

Франческо делла Каза, не выдержав напряжения и лишений, при полном отсутствии внятной позиции Синьории, объявил своему помощнику о скором отъезде на «лечение». Прощальная беседа была болезненной:

«Никколо, я больше не могу. Эти французы смотрят на нас как на попрошаек. Моя репутация и мое здоровье страдают. Я еду в Париж на лечение», – сказал он, едва сдерживая свои эмоции.

Макиавелли остался один лицом к лицу с французским двором. Его отчаяние прорывалось в письмах домой:

«Я уже истратил из собственных средств 40 дукатов и поручил своему брату Тотто занять еще 60. Наш чин, наши личные свойства, да и отсутствие у нас права предлагать то, что могло бы прийтись по нраву французам, – все эти обстоятельства окончательно погубят дело».

Среди множества дипломатических бесед одна стала особенно знаменитой. Кардинал Руанский – Жорж д'Амбуаз – принимал Макиавелли в своих покоях. Человек исключительного ума, но чрезвычайно склонный к высокомерию, он имел обыкновение встречать послов младших республик с нарочитой холодностью.

Разговор зашел о действиях Чезаре Борджа в Романье. Кардинал, небрежно листая документы, бросил:

«Итальянцы мало смыслят в военном деле. Посмотрите на своих кондотьеров – они больше заботятся о собственной выгоде, чем о победе».

Эта фраза задела Макиавелли за живое. Несмотря на всю свою дипломатическую осторожность, он не смог сдержаться:

«Ваше преосвященство, с позволения сказать, французы мало смыслят в политике, иначе они не допустили бы такого усиления Церкви».

В покоях воцарилась гробовая тишина. Кардинал поднял взгляд от документов, его лицо было непроницаемым. Затем он медленно улыбнулся, показывая, что он оценил сказанное.

«Этот молодой флорентинец имеет острый язык. Надеюсь, его ум столь же остер. – так секретарь кардинала Жан де Ганэ позднее записал в своих мемуарах – кардинал никогда не видел никого, кроме короля, чтобы осмелился так говорить с ним».

Октябрь 1500 года принес весть о возможном прибытии нового посла. Макиавелли, переполненный энтузиазмом, вскочил на коня и поскакал к кардиналу Руанскому, находившемуся в 35 километрах от Блуа.

Флорентийский посол, запыхавшийся от быстрой езды, ворвался в покои кардинала. Его энтузиазм был почти комичным:

«Ваше преосвященство! Радостная весть! Флоренция наконец-то посылает представительное посольство! Скоро прибудет Пьетро Антонио Тозинги с полными полномочиями!»