Гнев. Он клокотал где-то глубоко в груди у Тани, под слоем апатии. Гнев не только на воров. На систему, доведшую их до жизни в незащищенном подвале. На того, кто, возможно, навел воров. На весь этот несправедливый, жестокий мир, который так старательно выталкивал их на обочину, а когда они попытались выбраться – стал бить по рукам. Этот гнев был бесполезен. Он не вернет инструменты. Не вернет ткань. Не вернет уголь. Он лишь разъедал изнутри.
Сергей поднял голову. В его глазах, помимо ярости, читалась животная тоска.
– Кувалду… – прохрипел он. – Ее… отец оставил. С войны. С завода. Я ей… я ей сорок лет работал. Как рука. И… тонкогубцы. Новые. Для мелкой работы. Теперь… как без них? Чем работать? Голыми руками?
Его слова были последней каплей. Таня закрыла глаза. Перед ними вставали долгие недели, месяцы. Попытки работать с тем, что осталось – старыми, неудобными инструментами Сергея, дешевыми нитками и грубыми лоскутами. Потеря качества. Потеря клиентов. Новые долги для замены украденного – на фоне уже неподъемного кредита. И вечный страх – что придут снова. Что отнимут последнее. Что они беззащитны.
Они сидели в разгромленном подвале, среди следов воровского посещения. Воздух был пропитан пылью, отчаянием и гневом. Тиканье часов Дмитрия звучало похоронным маршем по их недолгой надежде. «Шов Времени» был не просто ограблен. Он был надломлен. Иглы еще были в коробочке. Нитки – на полках. Но самая важная нить – нить веры в то, что борьба имеет смысл, – была перерезана. И неизвестно, найдется ли заплатка, чтобы зашить эту новую, зияющую дыру в их и без того лоскутном существовании. Чувство незащищенности въелось в кости глубже подвального холода. Они снова были на дне. И на этот раз без сил от него оттолкнуться.
Разгромленный подвал замер. Тишина была густой, как смола, пропитанная пылью, отчаянием и горечью разбитых надежд. Таня сидела на ящике, спиной к пустым полкам, уставившись в трещину на кирпичной стене. Казалось, она видела в ней всю свою жизнь – изломанную, бесполезную. Сергей стоял у своих опрокинутых ящиков, сжимая и разжимая кулаки. Каждое движение мышц спины выдавало сдерживаемую ярость, смешанную с тоской по утраченным инструментам – продолжению его рук. Дмитрий молча перебирал оставшиеся часовые отвертки в своей коробочке, лицо старого часовщика было пепельно-серым, мудрые глаза потухли. Лидия тихо всхлипывала в уголке, прижимая к себе пустой мешок из-под угля – символ грядущего холода и беспросветности.
Слова Тани – «Зачем мы… чистили подвал? Ради этого?» – висели в воздухе неопровержимым приговором. Они бились, как рыбы об лед, вырвались со дна, начали дышать – и снова были сброшены в пучину, еще глубже, с гирей долга на ногах и пустотой в руках. Мысль о сдаче, о капитуляции, уже не казалась позорной. Она казалась единственно разумной. Единственно возможной перед лицом такой тотальной, подлой несправедливости. Чувство незащищенности было не просто ощущением – это был физический холод, пробирающий до костей, страх каждого шороха за дверью гаража. Они были голы перед миром. И мир это доказал.
– Может… – начала Лидия сквозь слезы, голос ее был хриплым от плача, – может, правда… разойтись? Пока целы? Кто знает, что они еще сделают… те, кто донес… кто украл…
Сергей резко обернулся, глаза его горели безумием.
– Разойтись?! Да я им!.. – Он задохнулся, не в силах выговорить угрозу. Его кулак врезал в кирпичную стену. Боль, резкая и ясная, ненадолго перебила душевную. – Кувалду… Отцовскую кувалду… – он прошептал, и в этом шепоте была страшная боль.
